Сочинение на вольную тему - Страница 39

— Насмерть!..

— А как же это бить не насмерть?

— А чтоб была живая! — в отчаянии крикнул Леник.

— Живую не поймаешь и в чугун не положишь.

— И пускай бы, пускай! — он едва не плакал.

— Ну, вот что… Давай-ка ее сюда, — Игнат забрал утку у сына, поспешно сунул в охотничью сумку. Он начинал злиться. Не на сына, на себя самого, что так легко поддался его просьбе взять с собой. Закинул ружье за плечо, хмуро сказал: — Чтоб я еще когда-нибудь…

— Я и сам не пойду…

Возвращались домой молча, впереди отец, сзади, в нескольких шагах от него, сын, оба насупленные, взъерошенные.

Пройдут годы, сын подрастет, станет взрослым, заведет свою семью, будет мотаться по свету, изредка наезжая к отцу, не однажды станет свидетелем того, как отец набивает патронташ, собираясь на охоту, однако ни разу не попросится пойти вместе с ним; да и у отца ни разу не возникнет желание позвать его с собой.

Марина встретила их во дворе. И даже в сумерках она заметила, что между сыном и отцом что-то произошло, но выспрашивать ничего не стала, коротко приказала:

— Пошли вечерять. Бульба стынет.

Отдав жене утку и бросив взгляд на дверь, которую только что затворил за собою сын, Игнат сказал:

— Только ощиплешь, чтоб он не видел, а то наделает крику.

Марина взяла мертвую птицу, положила на лавку.

— Дитя еще: душа жалостливая, не то что… — Она не договорила, ушла в хату.

«Не то что… Что — не то? Кто — не то? И кто — то? Кто? Дети? Вопщетки, пускай себе: дети есть дети… Жалостливая душа… Пожалели…» Игнат полез за трубкой, присел на колодку.

Не первый раз он размышлял так наедине с собой и был твердо уверен в правоте той жестокой линии, которую взял дома и которой держался…

А как же иначе? Каждый должен иметь в душе дисциплину, и ничто не вольно нарушать ее. Порушишь одно — повалится другое. Рубль — до тех пор рубль, пока неразменянный, разменял — и посыпались копейки. Всюду должна быть дисциплина, а в семье особенно. Особенно в семье. Тут командиру не пожалишься и на воду не посадишь… Сам и командир, и судья…

Рассуждая так, Игнат чувствовал, будто не во всем правдива эта его правда. Будто нечто важное обходила она стороной. Как-то поймал себя на мысли, что она, эта правда, не касалась случившегося между ним и Василиной. Того, что было меж ними, словно бы не существовало. Не помнилось. А раз не помнилось, значит, и не было. Раз не коснулось души… А может быть, так и у них, у Марины?.. Думал об этом Игнат — и хотелось верить: так оно и вправду было. Сколько раз он ловил себя на том, что украдкой, точно делал нечто недоброе, недозволенное, подсматривал за женой. И приятное тепло оттого, что она осталась такой же моложавой, как была прежде, хотя родила и подняла троих детей, грело и успокаивало его, пока не вспоминалось то, что произошло, когда его не было.

Он видел ненормальность той жизни, которой жили они теперь, однако превозмочь себя не мог.

Шло время, дни сменялись днями, и незаметно менялась, оттаивала душа Игната. Он хотел остаться таким, каким вернулся, с той же затаенной злостью на жену, считал: этак и должно, однако видел, что дальше так продолжаться не может.

Канитель с паровиком предстояла немалая. Требовалось заменить колосники, найти другие дверцы в топку: эти были расколоты на две части. Кто-то сорвал манометр, можно подумать, решил в самогонный аппарат поставить. Надо было вычистить колодец, захламленный обрезками досок, мусором, испоганенный мазутом. Впрочем, колодец — это уже пустяк, тут нужны руки да сила. Да, нет еще помпы для подкачки воды, придется искать…

Змитрок, как и обещал, появился к обеду. Игнат к тому времени облазил все, ощупал каждую гайку, каждый болт, вытер руки от ржавчины и мазута и, присев на толстую дубовую колоду, на которой щепали растопку и которая стояла в углу возле топки, на уголке газеты составлял список того, что следует сделать, чтобы паровик задымил и начал крутить жернова.

— Ну, что ты скажешь? — спросил Змитрок, разглядев в полутемном углу Игната с карандашом и газетой в руках.

— Скажу, что надо браться за работу, — ответил Игнат, дописывая свою бухгалтерию. — Надо браться за работу, только где что взять? — и он протянул Змитроку газету.

Тот придвинулся к закоптелому окну, долго вчитывался в Игнатову писанину, не хватило терпения, вернул:

— На́ свою нумерацию. Можно подумать, любовное послание бабе сочиняешь. Сам накрутил баранок, сам и читай.

— Ага, рука у меня такая, закручивает буквы, как рубанок стружку. Назавтра, бывает, и сам не разберу, хоть проси кого, чтобы раскрутил, — ответил Игнат, беря газету. — Так вот, первое — колосники, потом дверцы, потом манометр, потом помпа…

— И все? — не поверил Змитрок.

— Не все, остальное можно сделать самим.

— Тогда пошли ко мне, обедать.

— Ты говоришь так, бытта все это уже лежит у тебя в хлеву.

— Не лежит, но вижу, все это можно найти. Пошли.

— И что, всякий раз будешь меня обедом кормить?

— Не спеши радоваться. Считай, что это должок. Не пустишь мельницу — должен будешь вернуть. Вместе с неустойкой.

— Вопщетки, хоть оно и рискованно, но пошли. Все-таки сегодня едим твой обед… А там увидим.

— А там… Помнишь, в Борке перед войной тоже была паровая мельница. Она и в войну молола партизанам жито, пока немцы не разбомбили. Надо хорошо походить вокруг нее, мне кажется, там кое-что можно найти. Коня я тебе даю — воюй: в район так в район, в область так в область. Понял?

— Что тут непонятного. Район — куда ни шло, там до войны меня кое-кто знал, должен вспомнить, а область — это округа не моего масштаба, тут уже будешь мараковать сам.