Сочинение на вольную тему - Страница 20

«Значит, загребли всех, кого застигли, а не только…» — смекнул Игнат. Под этим «не только» он подразумевал их группу. Коль гребут без разбору, то, может, все не так и страшно.

Хотя нет. Привели Лександру Шалая. Был он босой, в своих всегдашних диагоналевых галифе, в исподней сорочке. Тесемки на штанинах Шалай то ли не успел завязать, то ли ему не дали это сделать, и теперь они, мокрые и потемневшие от пыли, хлестали по ногам. Сорочка расхристана на груди, выбилась из штанов, руки связаны сзади.

Вслед за ним вышагивал солдат, на плече дулом вниз он нес винтовку Шалая. Чуть отстав от него, тащилась старая Маланка — маленькая, сухонькая мать Лександры. Она несла в руках пиджак сына. И как только Лександра и солдат остановились у кузни, подошла к сыну, накинула пиджак ему на плечи. Лександра с сожалением и как-то виновато взглянул на мать, шевельнул плечом, пиджак сполз на траву. Лександра сказал:

— Возьми, мама, мне он уже ни к чему.

— Как ты можешь так говорить, сынок! — Маланка ломала руки, диким взглядом обводила мужчин, словно о чем-то спрашивала. Но никто не проронил ни слова.

— Возьми, тебе он еще сгодится, — хриплым голосом повторил Лександра.

Маланка подняла пиджак с земли и осталась стоять с ним в руках.

Вержбаловича привел Стась Мостовский. Руки у Хведора тоже были заломлены за спину и связаны, однако он был выбрит, в чистой рубахе, в ботинках. Лицо спокойное, будто давно ждал этого. Позади за Мостовским шла Вержбаловичева Люба. Она тихо, без слов плакала, обхватив лицо руками. По бокам ее, вцепившись рученятами в юбку, тащились двухлетки-двойняшки — девочка и мальчик. Вслед за матерью, насупившись, как волчата, сверкая темными глазами, выступали Вержбаловичевы Миша и Алик. Старшей, Нины, не оказалось дома.

Хведор не выдержал рыданий жены, обернулся к ней:

— Люба, не надо. Я прошу тебя, не надо.

Подошли к кузне. Взгляды Хведора и Игната встретились. Хведор чуть заметно покивал головой. Что он хотел этим сказать, Игнат не знал, да и не узнает никогда, ясно одно: хотел о многом сказать.

Из своих Стась один был среди немцев. Десять немецких солдат, офицер и он, Стась Мостовский. Черный френч полицая с белой повязкой на рукаве, черные галифе и сапоги — все, казалось, давно было пошито на него, и вот наконец он надел все это и вышел перед селом: полюбуйтесь. Он слишком долго ждал этой минуты, и она настала.

Стась прошелся перед мужчинами, выстраивая их в ряд. Немецкий офицер тем временем приглядывался к одному, к другому, к третьему… Взгляд его задержался на моложавом, по-детски светлом лице Казановича. Зажатый между мужчинами, тот выглядел мальчиком, очутившимся здесь по какой-то нелепости. И офицер вдруг сделал быстрый, как выпад, шаг вперед, схватил Игнася за ухо и потащил из строя. Лицо Игнася мгновенно налилось краской, он мотнул головой, стараясь вырваться, но облитая перчаткой рука держала цепко. Лишь выведя Игнася перед строем, офицер разглядел острый, выпирающий из-под пиджака горб, уродовавший человека, делавший его чуть ли не вдвое короче. Точно от чего-то гадкого, оторвал руку от уха, брезгливо отряхнул ее, качнул головой в сторону от строя. Однако Игнась то ли не понял этого кивка, то ли не желал понимать и стал обратно к мужчинам, только с краю.

— Стась, для чего ты выставил всех нас тут, перед ними? — спросил старый Анай и глазами указал на солдат. Высокий, сухопарый, в серых сурового полотна портах, в белой, выпущенной на порты рубахе, босоногий, он, как и Игнась, выделялся в этом ряду здоровых молодых мужчин.

— Для чего? Чтоб показать… — начал было Мостовский, но офицер не дал ему договорить. Он повернулся к Мостовскому и, коверкая русские слова, словно читая молитву, произнес:

— Скажи им, что сегодня мы забираем коммунистов и командиров, а завтра… Завтра, если они не захотят помогать нам, заберем всех.

— Так вот, отвечаю, и не только ему, — Стась показал на старого Аная, — а всем. Пан офицер говорит: сегодня мы забираем коммунистов и командиров, а завтра, если не будете помогать новой власти, за ними пойдут все.

— Вопщетки, а куда Хведора и Лександру? — спросил Игнат.

— Там разберемся, кого куда.

«Разберемся»… Вон как ты заговорил…

— Вопщетки, как это так, Стась… Свои ж люди.

— Были когда-то свои, а теперь… И ты тоже, вопщетки! — Они смотрели один другому в глаза. И ничего своего в глазах односельчанина Игнат не увидел.

Мостовский подошел вплотную к Лександре, едва не толкнул его животом, тот даже отодвинулся назад.

— Дак что ты говорил вчера в нашей хате? Когда приходили с ним? — Мостовский кивнул на Хведора. Шалай молчал. — Язык отняло или память отшибло? Дак я могу напомнить.

Шалай вскинул голову, проговорил, выделяя каждое слово:

— Жалко, что мы его не застали… Но все равно мы его достанем.

— Ты сказал: «Все равно мы его достанем и расстреляем», так? — Мостовский сверлил глазами Лександру.

Тот облизал пересохшие губы.

— «Расстреляем» вчера не было сказано, а сегодня я бы сказал.

— Вот именно, все правильно, — с угрозой произнес Мостовский.

Он отошел к офицеру. Тот что-то сказал, и Мостовский тотчас вернулся к мужчинам.

— Пан офицер всех вас отпускает. Можете расходиться по домам. Косить сено, растить детей, — на его губах возникло некое подобие усмешки. — А вы, — он повернулся к Вержбаловичу и Шалаю, — на подводу!

Никто из мужчин не двинулся с места. Смотрели, как садились на телегу Вержбалович и Шалай, как долго не могли усесться: мешали связанные руки. Наконец кое-как устроились в задке, свесив ноги и плотно прижавшись друг к другу, будто связанные вместе.