— Почему не знаю… За колодцем…
— Ага…
Дёмин вынес во двор миномет, положил на пароконную фуру, на которой стояли ящики с минами. Мать тоже вышла куда-то. В хате остались Костусь с Вовой — он спал, — Жибуртович и Таня. Жибуртович подошел к Тане, обнял ее за плечи. Она повернулась, обняла его за шею, провела рукой по щеке: «Колючий…» — «Ага». Жибуртович погладил ее по волосам.
«У-у-у, надумали обниматься… И он, конь такой, и она», — сердито подумал Костусь и полез на печь.
— Весь отряд пойдет? — спросила Таня.
Жибуртович кивнул головой:
— И не только наш.
— Я тоже пойду…
— Ты останешься с ранеными.
— Я пойду.
— Тебе лучше остаться…
— Не-а, — Таня замотала головой. — Нет.
В хату зашел Дёмин, нашел Костуся на печи.
— Тебе, малец, видимо, нечего делать, а? — спросил, вытирая руки тряпкой.
Костусь молчал. Он твердо решил с Дёминым не разговаривать.
— Вижу, что тебе делать нечего. Пошли со мной, — Дёмин надел поддевку, подпоясался. — Пошли принесем пулемет, поглядим, что там в нем, может, что и подправим.
— Пулемет? — не поверил Костусь.
— Ага… Пошли, пошли. Тебе здесь делать нечего.
Костусь в один миг соскользнул с печи, набросил свитку, поглядел на Таню и Жибуртовича:
— Если Вова проснется и будет плакать, дадите соску. Она в люльке.
— А то как же, — засмеялась Таня. — Иди, иди…
Потом Костусь с Дёминым сидели на полу у разобранного пулемета. Костусь никогда не думал, что пулемет можно так разобрать — и ножки отвинтить, и раструб, и диск… Дёмин снял крышку диска — у Костуся аж сердце зашлось: в диске было полно патронов. Они лежали по кругу, аккуратненькие, клювиками в середину, как цыплята под курицей. Дёмин вышелушил их все, как семечки, оставил лишь один, проверял, как он выскакивает… Постучал молотком по пружине, подпилил краешек напильником, достал из сумки масленку, смазал. Затем снова наполнил диск патронами, проверял, как они выскакивают… Потом опять оставил один. Снова что-то подпиливал напильником. Снова наполнил диск — аккуратненько, один к одному, и они не рассыпались, лежали плотненько, сжатые пружиной. Смазал и затвор, собрал весь пулемет, опустил руки на колени и долго смотрел на Костуся. Смотрел и как будто не видел его. Костусю даже страшно стало: что это он смотрит на него так долго. Может, знает о тех патронах? Ну и надает!.. Но Дёмин начал шевелить губами, словно говорил что-то без слов, и ничего нельзя было услышать… Провел рукой по лицу, сморщился…
— Тебя как зовут, малец? — спросил наконец.
— Костусь. Живешь уже сколько и не знаешь. Как маленький.
— Костусь… — повторил Дёмин. — Говоришь, Костусь? У меня дома где-то такой же оголец растет… Это не близко, аж за Витебском. Ты не знаешь. И второй — постарше… И третий — еще старше… Трое… Так, говоришь, Костусем зовут… Хорошо. — И снова он говорил тихо, как будто сам с собой, говорили одни губы, а слов не было слышно, и Костусю непривычно было это и немного страшно. Однако Дёмин вдруг ловко вскочил на ноги, легко поднял пулемет за ствол, поставил прикладом на пол. — Пошли, проверим.
Зашли в истопку. Сразу запахло сыростью, плесенью, гнилой бульбой… Демин поставил пулемет на чурбак, — он стоял у самого входа — повернул так, чтобы пули шли в землю у дальней стены…
— Закрой дверь, — сказал Костусю. Костусь закрыл. В истопке стало темно, как ночью, не верилось даже, что там, за дверью, день и светит солнце.
— Стой у двери, — приказал Дёмин, а сам пригнулся над чурбаком, упер приклад в плечо, и сразу же из ствола засверкал белый огонь, освещая все в истопке и лицо Дёмина, колючее и злое, и залязгало — ду-ду-ду-ду-ду-ду! — Костусю аж в ушах заложило, и сразу густо и приятно запахло порохом, зазвенели, посыпались на землю гильзы.
— Кажется, нормально, — сказал Дёмин. — Попробуем еще раз…
И снова залязгало в ушах у Костуся, и, казалось, затряслись, заходили ходуном стены истопки.
— Нормально, — повторил Дёмин и толкнул дверь. Она легко открылась.
— А мне можно выстрелить? — попросил Костусь.
— Мал ты еще… И слышал же, что говорил командир. Нет патронов.
— У меня патроны есть, — сорвалось с языка у Костуся.
— Есть? — Дёмин уже хотел выходить, но задержался, внимательно посмотрел на Костуся, и голос его опять стал чужой и глухой. — И много?
— Нет, штук десять… А стрельнуть дашь? Хоть один раз…
— Ладно, неси… Только один раз…
Костусь побежал к крылечку, сунул руку под первую половицу и ощутил приятный, ровный холодок патронов. Выгреб их, принес Дёмину… Тот высыпал их себе в карман, опять поставил пулемет ножками на чурбак, дал приклад Костусю в руки:
— Хорошо упри приклад в плечо и ноги шире расставь, а не то как даст, так во двор вылетишь. Нажимать будешь здесь, на курок. Подожди, я дверь прикрою. — Он хлопнул дверью, и снова в истопке стало темно, темнее, чем было перед этим.
— Ну давай, — нетерпеливо сказал Дёмин. Костусь жал на курок, но выстрела не было.
— Сильнее нажимай, сильнее, — совсем рассердился Дёмин.
Костусь рванул за курок со всей силы, приклад сильно толкнул в плечо, впереди блеснуло пламя, и над ухом страшно ухнуло.
Вышли во двор.
— Откуда у тебя патроны? — спросил Дёмин.
На Костуся он не смотрел, думал о чем-то своем.
— Нашел за хлевом, — соврал Костусь, исподтишка посматривая на Дёмина: поверил ли?
Дёмин молчал, наверно, это ему было безразлично.
На рассвете, еще в полной темноте, в Буде началось неспокойное движение, то там, то здесь прорывались приглушенные голоса людей, фыркали кони. Из хат во дворы и со дворов в хаты сновали люди, что-то грузили на подводы. Сухо щелкал металл о металл, и звук этот словно таял в густом мраке. Отряд готовился выступать.